Малыш ожидает нового опыта, подходящего для его дальнейшего развития.

И он начинает ползать, часто возвращаясь, чтобы проверить, на месте ли мама.

Убедившись, что на месте, он уползает все дальше от нее и возвращается все реже.
Ползание сменяется бегом на четвереньках, и подвижность ребенка возрастает вместе с его любопытством, как это и заложено континуумом.

Если необходимость постоянного контакта с матерью была к этому времени полностью удовлетворена, то потребность быть на руках быстро отпадает, и ребенок начинает жить за счет энергии, накопленной во время «ручного периода», которая требует подпитки лишь в экстремальных ситуациях.

Тогда он вновь обратится к матери за поддержкой.
Эти чрезвычайные ситуации случаются все реже, и независимость ребенка укрепляется так всесторонне и быстро, что немало удивила бы любого наблюдателя, знакомого только с детьми цивилизованного мира, с детьми, лишенными опыта «ручного периода».

Неравномерное развитие ребенка (в одном направлении он идет вперед, в другом — отстает и ожидает возможности получить недостающий опыт) ведет к раздвоению его желаний: в любых своих действиях он хочет быть центром внимания;
он никак не может полностью сосредоточиться на поставленной задаче, в то время как часть его души все еще жаждет беззаботного существования на руках матери, решающей все проблемы.

Он не может вполне применить свои растущие силы и навыки, если часть его хочет быть беспомощной на руках.
Любое усилие в какой-то мере вступает в противоречие с постоянно присутствующим, но скрытым желанием получать все безо всяких усилий, как то происходит с любимым матерью младенцем.

Ребенок, получивший в полном объеме опыт, предусмотренный континуумом, обращается за утешением к матери лишь в чрезвычайных ситуациях.

Один знакомый мальчик екуана пришел ко мне, вцепившись в мать и вопя что есть мочи от зубной боли.
Ему было около десяти лет, и он всегда был самостоятелен и отзывчив.
У меня сложилось впечатление, что он был очень дисциплинированным мальчиком.
С моей цивилизованной точки зрения, он мог искусно скрывать свои чувства, и в данной ситуации я ожидала, что он приложит все усилия, чтобы сдержаться и не заплакать, по крайней мере не показывать свои страдания друзьям.
Но, очевидно, он и не собирался скрывать свою боль и потребность в ласке и поддержке матери.

Его поведение всем было понятно.
Никто не смеялся и не пожимал плечами.
Несколько его товарищей стояли и смотрели, как я вырывала зуб. Они совершенно спокойно приняли его внезапное превращение из храбреца в маленького ребенка, которому нужна мама;
не было даже и намека на насмешку с их стороны или на чувство стыда за него.

Мать просто тихо стояла рядом с ним, пока я делала свое дело. Мальчик вздрогнул и завопил еще громче, когда я дотронулась до зуба, но не стал мотать головой или зло коситься за причиненную ему боль.

Когда наконец я выдернула зуб и наложила на его место тампон, лицо мальчика стало бледным как мел, и, обессиленный, он пошел к своему гамаку.

Меньше чем через час, он вернулся один, спокойный и румяный.
Он ничего не сказал, но улыбнулся и повертелся около моей хижины несколько минут, показывая, что с ним все в порядке, после чего ушел к своим товарищам.

В другой раз ко мне привели двадцатилетнего мужчину, у которого началась гангрена на большом пальце ноги.

При свете фонарика я делала попытки остановить ее.
Должно быть, боль была чудовищной.
Он не сопротивлялся моим действиям (я скоблила рану охотничьим ножом) и безудержно плакал на коленях у своей жены.

Как и мать мальчика, она была совершенно расслабленна и совсем не сопереживала мужу.
Она просто была вместе с ним, и он мог уткнуться лицом ей в живот, когда боль была особенно невыносимой, или с плачем поворачивать голову из стороны в сторону на ее коленях.

При этом присутствовала половина деревни, что, как мне кажется, его совсем не волновало, и он не старался ни драматизировать происходящее, ни скрыть свои чувства.